Книги о Милен Фармер

Осень в этом году началась необычно рано. Кроны деревьев пожелтели и облетели еще в самом начале сентября. Уже две недели подряд шел непрекращающийся дождь, принося в этот мир холод и грязь. Казалось, что не только жизнь Милен, ее дом, ее тело пропитались уничтожающим ядом горя, но и сама природа преклоняла колени перед свершившимся и непоправимым.

Однако сегодняшнее утро несколько отличалось от предыдущих. Нет, оно вовсе не врывалось всплеском детской радости в ее унылое и опостылевшее существование, хотя в глубинах вялой памяти еще теплилось значение сегодняшней даты. 12 сентября. День ее рождения. Оно отличалось лишь тем, что Милен впервые за последние полгода позволила себе зайти в ту комнату, в которой, как ей казалось, было сокрыто главное зло, - в свой кабинет; место, где она "работала", игнорируя чувства всех, кого любила. Ничего не изменилось в мрачной обстановке этого помещения. Она, боязливо поежившись, переступила порог комнаты и мельком огляделась. Странно. Она больше не чувствовала обычного нетерпеливого желания вновь погрузиться в свою работу, как было раньше, стоило ей только зайти в кабинет. Что-то непоправимо сломалось в ней.

Милен робко подошла к своему столу, на котором, как всегда, царствовал безукоризненный порядок. Темное дерево, темные приборы для письма, в подставке три паркера с золотым пером и тоже черные, папки с бумагами обтянуты темной кожей, темный телефонный аппарат, темный ноутбук, остановившийся в своем безразличии перпетуум-мобиле того же оттенка... Единственным светлым пятном в этом всепоглощающем мраке был ежедневник, раскрытый на 18 марта. За день до их гибели...

Милен стала перелистывать страницы - дни были расписаны ее небрежным малопонятным почерком от рассвета до заката, без выходных вплоть до июля месяца. Она усмехнулась и одним жестом вырвала все эти листы из органайзера, как вырывают из памяти неприятные, омерзительные моменты своей жизни. Больше ее здесь ничто не удерживало, и она направилась прочь с твердым намерением попросить Лоранс нанять рабочих, чтобы те как можно скорее заколотили эту комнату. Обычный замок ее не устраивал.

Дальше монотонность опять поглотила ее, и Милен, как обычно, удалилась в дальнее крыло дома, к крытому бассейну, рядом с которым она могла сидеть часами, ничего не делая и ни о чем не думая. Любого человека, прежде всего, заела бы скука. У Милен же были атрофированы всяческие жизненные интересы, поэтому она не знала, что такое скучать.

Она сидела в мягком удобном кресле перед зимним бассейном и смотрела сквозь стеклянную стену на увядающий сад, который только что терпел нападки безжалостно холодного дождя, а теперь, когда внезапно выглянуло солнце, нежился под скудным последним теплом солнечного света. Она была в черных свободных брюках и ярко-белом вязаном свитере: три ее любимых цвета - черный, чисто-белый и красный. На ее коленях вальяжно устроился Е.Т.. Ее рука медленно и нежно гладила голову капуцина, от чего мордочка Е.Т. расплывалась в гримасе удовольствия.

Тишина и спокойствие. Умиротворенность и пустота. Блаженство и идиллическая лень. Безделье и ощущение ненужности. Потухшие чувства и изредка обостряемая боль, в основном, по ночам. Вынужденное существование. Одиночество... Смутная выгода этого состояния угадывалась в отсутствии проблем в связи с отсутствием жизни.

Внезапно капуцин соскочил с ее колен и поковылял в дом. Это вывело Милен из состояния забытья. Она взглянула на часы - 16.20, хотя можно было этого и не делать. Время теперь мало значило для нее. Смотреть на часы было лишь одной из немногих бессознательных привычек, оставшихся от прошлой жизни. Милен потянулась и взяла небольшой томик стихов Бодлера с рядом стоящего столика. Она произвольно открыла книгу и прочла название стихотворения: "Посмертные угрызения". Предначертаность мрачного мира поэта всегда ее поражала. И в этом было что-то непреодолимо странное. Каждый раз, когда она обращалась к его стихам, он как бы угадывал ее состояние души, и томик сам открывался на том или ином произведении Бодлера, соответствующему ее настроению. Она знала практически все его стихи, но это не мешало ей погружаться в уже знакомый, истерзанный пейзаж его эмоций снова и снова.

"...Поверенный моей негаснущей мечты, Могила - ей одной дано понять поэта! Шепнет тебе в ночи: "Что выгадала ты, Несовершенная, и чем теперь согрета, Презрев все то, о чем тоскуют и в раю?" И сожаленье-червь - вопьется в плоть твою..." От его стихов ничуть не становилось легче. Жизнь воспринималась как еще большая загадка, смерть же возводилась чуть ли не в ранг святыни. Но в невольном уважении к смерти Милен нуждалась так же, как и в любви к своей никчемной жизни. Бодлер учил любить смерть. Любить жизнь она уже умела, и, как ни странно, никакие силы и трагедии не могли заставить ее перестать любить эту жизнь.

Послышались приближающиеся шаги. Милен обернулась и увидела остановившегося на пороге Алана.

- Привет, - сказал он. - Не помешал?

- Чему мешать-то?! - цинично поинтересовалась она.

- Ну как же? Я думал, у тебя тут праздник. Такая дата!

- А какая? - ее нежелание вспоминать об этом было слишком явным.

- Милен, не прикидывайся, что не понимаешь, о чем речь. У тебя сегодня день рождения, и я пришел тебя поздравить.

Алан спустился к бассейну и, улыбнувшись, поцеловал ее. Ее же лицо осталось каменным.

- Чем балуешься? - спросил он, усевшись рядом с Милен и разглядывая столик с напитками. - Что-нибудь выпьешь?

- Нет, спасибо.

- А я выпью, - он наконец-то выбрал бутылочку сухого мартини. - Не возражаешь?

Она одобрительно махнула рукой.

- Как у тебя дела?

Алан несколько удивился.

- С каких пор ты проявляешь интерес к моим делам?!

- С тех самых, как потеряла интерес к своим.

- Ну, в таком случае, не так хорошо, как бы хотелось.

- Что тебе мешает?

- Неудовлетворенность.

- М-да, это проблема.

- А ты как?

- По-старому, - о себе она говорила без энтузиазма.

- Не хочешь приложить усилий, чтобы кое-что изменить? По-моему, так больше не может продолжаться.

Милен не посчитала нужным ответить. Она лишь закрыла книгу и отложила ее в сторону. Затем она поправила рукой волосы и посмотрела на Алана в ожидании.

- Ты портишь свою жизнь и карьеру.

- А ты, Алан, повторяешься. Уже полгода твердишь одно и то же. Мне надоело это слушать. Бесполезно. Ты же знаешь, что все попусту. Я не хочу больше петь.

- Но ты должна!

- Я никому ничего не должна.

- Ошибаешься. Должна. И, прежде всего, себе. Тебе нужно выбираться из этого котлована. А в этом поможет именно работа.

- Не уверена. Для чего это все?

- Господи, Милен! Да для тебя это все! Ты еще молода, вся жизнь перед тобой.

- Моя жизнь кончена.

- Убеждай себя больше в этом. Может, и поверишь.

- Послушай, Алан. Неужели мы не можем с тобой просто поговорить, не затрагивая этой темы? Последнее время наше общение только и сводится к тому, что ты убеждаешь меня вернуться к работе, а я не хочу. Мне противно, понимаешь. Противно! Я ценю твою заботу, но, поверь, это излишне теперь. Прости.

Она отвернулась. Алан поднялся и, сунув руки в карманы, подошел к прозрачной стеклянной стене.

- Знаешь, - произнес он как бы невзначай, - я всегда считал, что ты сильная. Но, видимо, я ошибался. Ты слабак. Ты не смогла справиться с судьбой, руки опустила, сломилась, и теперь судьба же тебя добивает. И будь уверена, добьет! Здесь, в одиночестве, ты либо свихнешься, либо покончишь с собой, как уже пыталась. Ты забыла, что за этими стенами существует другой мир, непохожий на твой - могильный. Ты живешь в прошлом, боясь своего будущего. Когда ты в последний раз выбиралась из этого дома, а? - но он не ждал ответа, он сам за нее ответил. - Ни разу с тех пор, как в апреле вернулась из Канады в еще худшем состоянии, чем то, в котором ты туда уезжала. Уж не знаю, что там опять у тебя случилось - ведь из твоей всеобъемлющей фразы: "Я разочарована" мало что можно было понять. Но в любом случае, я предупреждал, что лучше от поездки в Канаду не будет. Я оказался прав. Твое паршивое настроение и упадническое состояние прогрессировали и привели тебя к тому, что имеешь сейчас: сидишь целыми днями здесь, в этом кресле, и либо забавляешься с капуцином, либо читаешь своего Бодлера. Ты даже ни разу не была на кладбище! Ты! Которая так их любила! Что с тобой происходит? Ты ни разу не почтила их память. Я думал, ты часто будешь наведываться к ним, и я боялся этого. Но зря. Тебя нельзя понять и нельзя объяснить. Ты задыхаешься здесь, в своем склепе. Я должен был бояться этого. Я понимаю, что посещение кладбища приносит боль, но... в любом случае, люди посещают могилы. Но ты... Почему, Милен?

- Я не хочу верить в их смерть... Я не хочу мириться с этим. Холодная могильная плита заставляет в этом убеждаться. Она уверяет в том, что от прежней жизни остались лишь две даты и больше ничего...

- А как же память? Ведь помнишь и любишь их, а не даты... Все-таки, это как-то бессмысленно... Это, конечно же, твое дело. Но я хочу тебе помочь. Я не желаю наблюдать твою медленную и болезненную агонию. Ты увядаешь, чахнешь. Я спрашивал Лоранс, ты даже в сад не выходишь. Ты совсем не бываешь на воздухе. Посмотри, на кого ты стала похожа!

- С твоими проповедями я, пожалуй, прилично сэкономлю на психоаналитиках.

- Отбрось свой ненужный сарказм! Так ведь нельзя, Милен. Я люблю тебя, и мне больно смотреть, как ты себя убиваешь. Единственное, что может тебя спасти - это работа. И только работа. Тебе следовало бы продать этот дом, заняться делом и начать жить. Ты же говорила, что умрешь без работы!

- А что, я похожа на живую?!

- Нет, это бесполезно! - Алан от отчаяния ударил кулаком по стеклу. - Почему ты такая упрямая?

- Хорошо, что ты это понял.

Она медленно поднялась с кресла и направилась к лестнице, ведущей в жилую часть дома. Она неестественно горбилась, опустив плечи и обхватив себя руками; ее походка была все такой же мягкой, но уже неуверенной и осторожной. Она как будто все время чего-то боялась, вздрагивая от любого незначительного шороха, храня в глубинах своего взора понятные лишь ей переживания. Алан нагнал ее в коридоре и, схватив за руку, резко повернул к себе.

- Я устал от тебя, от твоих стенаний и жалоб на плохую судьбу.

Она была словно в оцепенении. Ее движения заторможены, речь медлительна и ленива. Теперь ее обуревала слабость.

- Видишь, - прошептала она, - даже тебе я противна...

- Да ты сама в этом виновата! - он сильно встряхнул ее. - Я заставлю тебя начать жить заново!

- Делай, что хочешь...

Милен была пассивна. Алан долго и выжидательно смотрел в ее полуприкрытые, безжизненные глаза. Она тоже взглянула на него: сквозь скорбь и безнадежность в ее глазах просвечивала просьба, просьба о помощи. Алан обнял ее и прижал к себе.

- Алан, - всхлипнула она, - я больна... вылечи меня, помоги... сделай что-нибудь, пожалуйста, Алан... сделай...

- Я обязательно помогу тебе, - он прижался щекой к ее голове. - Обязательно. Только доверься мне... А ведь знаешь, у меня для тебя есть небольшой подарок! Я долго думал, что тебе подарить. Сперва просто хотел вытащить тебя из этого склепа куда-нибудь в ресторан, но думаю...

Он заглянул ей в глаза и усмехнулся. Ей это было точно не по душе.

- Упрямая! Видимо, я правильно поступил, что выкинул эту идею из головы. Пойдем в гостиную, если от нее еще что-то осталось...

Милен с некоторым интересом посмотрела на Алана и пошла вслед за ним. Когда она вошла в гостиную и увидела "подарок" Алана, она почувствовала резкую боль в сердце. Ее губы слегка дрогнули. Что-то необъяснимо приятное и радостное закралось в ее душу. Она смутно понимала, что в ее сердце вновь возвращается, пусть даже по мелким крупицам, нечто, напоминающее любовь. Ее глаза наполнились горькими слезами, когда она взяла на руки этот маленький и очень верткий мохнатый комочек, сотканный из нежности и ласки.

- Его зовут Леон, - прошептал Алан, с наслаждением наблюдая, как Милен прижимает к груди крошечное тельце молодого капуцина.

Ее губы слегка коснулись плоского лба обезьяны, а по щекам струились слезы. Вспоминая, как несколько месяцев назад она сделала такой же подарок дочери, она вновь обретала давно забытую твердость в руках и желание жить. Она испуганно, но удовлетворенно понимала, что все это время ей было необходимо вот это маленькое пушистое существо, еще совсем неопытное и растерянное, чтобы заботиться о нем, как прежде она заботилась о своей дочери. О замене не было и речи! Но ее жаждущие материнские чувства искали ответа в этом мире. Теперь они его нашли. Она будет жить, чтобы любить...

Первым шагом на пути к обновленному существованию было то, что Милен без капли жалости рассталась со своими пышными огненными волосами. Она сделала себе стрижку типа "гарсон" и действительно стала похожа на мальчишку-задиру: густые, взъерошенные на макушке пряди, редкая челка и длинные баки - все это сливалось в так называемый художественный беспорядок, царивший на ее прелестной головке. Она всегда любила двойственность своих образов: быть женщиной и, в то же время, ощущать себя мужчиной было так необычно и интересно. Она не считала гермафродитизм, пусть даже психологический, пороком. Это состояние изобиловало масштабностью эмоций и большими возможностями. Внешняя шизофрения. Для нее это было так же прекрасно, как и безумие. Она превосходно перевоплощалась из одного пола в другой, но в итоге она все так же оставалась изящной и женственной. Да, именно это великое таинство хитрости и энергии, этот божественный дар - женственность - было подвластно ей. Пребывать в каком-то одном состоянии не составляет особого труда. Другое дело - менять с легкостью свое амплуа, жить разными жизнями, разными чувствами. Такое дается не каждому. Милен же в совершенстве владела этой способностью.

Вторым шагом стало то, что Милен по настоянию Алана продала свой дом. Это было крайне трудно сделать, так как здесь она провела лучшую часть своей жизни и расстаться со всем этим было необычайно сложно. Дом дышал воспоминаниями, счастливыми и не очень. Как жалко бывает выбрасывать старую игрушку, видя в ней очертания своего единственного и неповторимого детства, но во много раз чувство жалости сильнее, когда приходится вырывать целый кусок памяти, еще недавно являвшийся радужным настоящим. Но перемены всегда требуют жертв, и Милен смирилась.

Она купила себе новый дом в Ницце. Он был немного просторней прежнего и носил отпечаток веяния современных стилей в архитектуре. Милен пригласила одних из лучших дизайнеров Парижа для отделки ее новых апартаментов. По ее желанию интерьер дома искусно сочетал в себе модернизм и классику. Никакой излишней роскоши, только удобство и комфорт. Уют? У Милен было странное представление об этом понятии, Она решила, что потолки в ее доме будут фигурными, а в спальне обязательно зеркальными с узором; преобладающим же цветом в интерьере будет черный: черные стены, черная мебель, черные портьеры, черные свечи... Кому-то такое понимание "уюта" показалось бы более чем необычным, как, например, показалось Алану. Когда он впервые вошел в уже подготовленный дом, то был, мягко говоря, ошарашен. Мрачная благородность траурного цвета восхищала, но тем не менее угнетала непривыкшего и давила.

- И ты надеешься здесь забыться?! - с любопытством поинтересовался он.

- Да я и не собираюсь забываться. Однажды я пыталась, но потерпела провал, - был ответ.

Алан устал возражать. Хорошо хотя бы было то, что она вообще согласилась что-то поменять в своей жизни.

В любом случае, дом для Милен был не просто крепостью, он был как мягкое одеяло - повторял все линии ее тела и души и согревал от встречных ветров людской молвы. Она любила свой новый дом.

Как всегда, особое место отводилось и трем главным увлечениям Милен: литературе, спорту и музыке; обширная библиотека; универсальный тренажерный зал, совмещенный с гимнастической студией; для занятия музыкой было оборудовано специальное помещение, имеющее великолепные акустические данные. Но в последнее время Милен почувствовала, что ей как бы не хватает пространства. Она чувствовала, что не может выразить все свои эмоции только через свои стихи. Она стала нуждаться в большем. Она стала рисовать. Ее полотна отображали психоделию ее собственного мира, они становились плавным продолжением мистично-мрачноватых тем ее стихов. Она отдавала предпочтение насыщенной, резкой, кроваво-черной гамме цветов. Впрочем, и в сюжетах своих картин она слышала погребальный звон могильного колокола и видела апогей человеческих страданий в борьбе с собственным саваном, который все плотнее и плотнее окутывал дрожащее, склоненное в раболепском поклоне тело жалкого человека. Кровь, смерть, истязания... Ее героинь в сумрачную неизвестность уносили хищные птицы. Другие перерождались из смутного подобия человеческого образа в НЕЧТО, высшее по разуму и обладающее обликом гнусного мутанта. Кресты и пламень, разруха и безнадежность, всеобщее смятение и отчаяние. Погибель...

Своему новому увлечению она любила предаваться в небольшой комнатке в дальнем конце дома, стены которой были увешаны ее работами, а вся обстановка содержала только мольберт, высокий стул перед ним, и несколько подставок для картин. Но где бы она ни находилась, при ней всегда были блокнот и карандаш, и вдохновение в любое время могло оставить росчерк своего пера на чистых листах блокнота.

Работы по отделкe дома длились около 4-х месяцев. Все это время Милен жила в своей парижской квартире. Она вновь вернулась в студию для записи своего нового альбома, чем приятно удивила сотрудников своего офиса, давно не видевших ее за работой. Но уж если она вернулась, каждый знал - деятельность забьет ключом. Так и случилось. Кажется, Милен действительно захотела отвлечься от прежних мыслей, и с усердием, которому можно было позавидовать, она полностью отдалась работе. За эти полгода ничегонеделания в ней накопилась уйма энергии, которую теперь она использовала на 153%. В офисе она бывала не часто; в основном, все время проводила в самой студии, где постепенно, час за часом, день за днем они отрабатывали очередной фрагмент нового альбома. Это была очень масштабная работа не только потому, что потребовала много физических сил, но и потому, что душевные были тоже на исходе.

В каждую песню вкладывался определенный смысл, каждая из них была отрывком из прошлых переживаний. Каждая рождалась в муках ночных раздумий и диалога с одиночеством. В стихах она затрагивала лишь те темы, которые готова была раскрыть. Этот альбом отличался от предыдущих своей изысканной утонченностью и грустью, здесь она не отказывалась от страданий, она называла боль своей подругой, она была разочарована и меланхолична, она уверяла, что не существует другого мира, и нам, ничтожным, нужно учиться любить жизнь и оставаться свободными, она сожалела... Она была другой... Этот альбом, словно вопрос, брошенный в вечность, был способен найти отклик в страждущей душе, но ответить на этот вопрос, разгадать его тайну не суждено никому, кроме нее самой. Здесь очень тщательно соблюдался порядок песен, копирующий ее собственный жизненный путь последних кошмарных месяцев. Как хорошая книга, этот альбом имел свой эпиграф и предисловие, свое содержание и свой эпилог, образуя ощутимую гармонию. Эпиграфом к этой мистерии музыки и слога послужило, пожалуй, самое странное произведение - Агнус Деи, в котором смысл на полной реалии граничил с бессмыслицей и угадывался крайне противоречиво. В эпилоге же слились и боль предательства, и цинизм смирения, и вечный вопрос - будут ли нас помнить? Этим альбомом она как бы подводила черту под прошлым, но не отказывалась от него. То, кем она стала после всего, что произошло, выразилось очень емким и точно определяющим словом - Другая. Именно так и был назван альбом, работа над которым спасала от безумия, и звучание которого вновь ввергало в обжигающее море горьких воспоминаний.

Для средств медиа Милен все так же оставалась недоступной; последний провал сильно отразился на ее состоянии и усилил недоверие к любому, кто пытался влезть в ее личную жизнь. Особо настойчивых журналистов она отсылала к своей помощнице, Илоне, которая помимо прочего выполняла и функции секретаря Милен. Илона в очень обтекаемых фразах "отшивала" любопытных. А любопытных было предостаточно. Многим хотелось знать, что же такое творится с Клемансо, когда она сперва полгода где-то пропадает - ни одной новой песни, ни клипа, ни одного концерта, ни одной весточки, и тут вдруг она снова возникает на горизонте, изменившаяся, как всегда, таинственная, но все такая же обворожительная и притягивающая. Никто ничего и не смог узнать о том, что же она готовит новенького. Подготовка альбома велась за "железным занавесом". К тому, что Милен всегда и все творит в тайне и представляет только готовый результат, все уже давно привыкли, но все же попытки что-либо разузнать продолжались с удивительной настырностью.

Ее первый концерт после молчания был воспринят на "ура". Зал дворца спорта Берси даже не смог вместить всех желающих. Билеты раскупались с ужасающей скоростью. Публика и Милен жили одним дыханием. Она все так же волновалась, пугалась первого выхода, но когда она ступала на площадку, наступало секундное молчание, а затем взрыв оваций, криков и плача. Люди плакали от умиления, счастья, ненависти. Новая программа поражала размахом и профессионализмом. Она вводила людей в истерию.

Алан, действительно, оказался прав, работа спасала ее. Пока Милен была в студии, пока она отрабатывала тот или иной отрывок, пока они согласовывали такт, пока записывали композиции, она чувствовала себя превосходно - она дышала полными легкими, ее глаза светились призрачным огнем счастья, она была деятельна и активна. Как только решали прерваться до завтра и все разъезжались по домам, Милен вновь опускала плечи, ее глаза затухали, она бесцельно бродила по студии, заглядывала в аудитории, где работа еще продолжалась, где были люди. Затем так же бессознательно она отправлялась домой, никогда не изменяя свой маршрут - она ехала сразу домой и никуда более. Вечера ее проходили тихо и примитивно - она либо читала, либо просто валялась на диване, слушая Питера Габриэля или Депеш Мод, с баночкой Колы и смотрела в потолок в ожидании появления теней. Спать практически никогда не хотелось, но эта бессонница не угнетала; она позволяла Милен размышлять и опять-таки вспоминать. Это были не скука и не лень, это были одиночество и невостребованность.

Однажды вечером, когда работа в студии была окончена, и Милен уже собралась возвращаться к своему однообразию, в коридоре она невольно столкнулась с Филиппом Шерро. Ей было безразлично, с какой целью он здесь ошивался; она чувствовала лишь негодование, поэтому поспешила пройти мимо и забыть неприятную встречу, но Филипп догнал ее.

- Здравствуй, - сказал он.

Милен остановилась, тяжело вздохнула и обернулась к нему:

- Добрый вечер.

- Так холодно?

- А ты ожидал, что я брошусь тебе на шею?!

- Нет, но все же... Знаешь, я ведь так и не напечатал ту статью. Я решил это еще до того, как ты узнала. Тогда я не успел извиниться, поэтому хотел бы сделать это сейчас. Прости меня, пожалуйста.

Милен покачала головой и саркастически поинтересовалась:

- И что я тебе должна за это? Тебе достаточно той ночи в отеле или, может быть, еще что-нибудь?!

- Милен, я сожалею, что так получилось. Тебе кажется, что я тебя использовал, но это не так. Я, действительно, любил.

Милен только пожала плечами, усмехнулась и пошла прочь.

- Милен! - крикнул Филипп, но она даже не оглянулась.

Она устала от людей, топтавших ее доверие. Поистине, ее любили лишь два человека - Патрик и Ники. Но их теперь нет, а значит нет и веры в людей, в их добродетель. Алан? Он навсегда останется для нее настоящим другом, а она была очень разборчива в друзьях, ведь друг в понятии Милен - это непоколебимо и свято. И очень немногих она могла назвать таковыми.